| Всю ночь лаял взъерошенный Кутька, а дед Кузьма ворочался на печи, вздыхал и прислушивался.
«И чего лает непутевый, чего лает зря», – ворчал дед, поглядывая на чуть мутнеющее окошко.
Не спится деду. Думы стариковские разные бродят – сон отгоняют. То одно, то другое вспоминается, семь десятков лет прожил дед на свете – есть, значит, что вспоминать. Но есть у деда и особая дума: вспоминается ему Сенька беспутный.
Жил дед с ним тихо да ладно, вместе хозяйство немудреное правили, вместе по лесам бродили, рыбачили, и все было хорошо. Был Сенька парень работящий, сметливый, да ласковый такой: душа в душу с дедом жил – слушал его, ни в чем не перечил. Любовался на него дед: вон какой славный парень из малыша вышел...
А ведь остался он у него на руках трехлеткой... И ничего, миловал Господь – выходил его дед.
И вдруг все как-то перевернулось; пошел слух о войне. Сенька и заволновался.
– Пойду да пойду на войну!
Цыкнул на него дед:
– Еще что вздумал? Сиди, парень, дома, покуда сами не потребовали... Хозяйство ведь на плечах... Деду-то и помирать в самую пору...
Да куда там, словно совсем не тот стал парень – заладил одно: уйду да уйду. Рассердился дед. А Сенька все свое: ни уговоры, ни угрозы не берут... И деда словно не жаль...
Так и ушел парень добровольцем. Запечалился дед, затосковал. Нет Сени... Один в избе – не с кем и словом перекинуться...
Осенними вечерами спать ложился дед рано, но не шел сон, и до третьих петухов, случалось, ворочался он с боку на бок. О Сене думал. Жалел парня. Не осуждал теперь уже, как прежде, за то, что ушел он на войну. Разобрался дед в своих думах и признал, что поступил Сенька по голосу сердца своего. Но боялся дед: вынесет ли парень тяжелую жизнь? Выведет ли его Господь Бог невредимым из боя?
Побелели поля. Ели и сосны оделись в белые ризы. Повеселело кругом после осенней слякоти. Прежде, бывало, радовался дед первому снежку, радовался морозцу бодрящему, а теперь точно проглядел он все это. Сны снились ему тревожные, и сны эти дед по-своему истолковывал: не придется, верно, ему увидеть Сеньку.
Вот и сегодня снилось деду под утро что-то жуткое, тяжелое, от чего стонал он во сне.
Проснувшись, глянул дед в окошко – солнышко. Вышел из избенки – зажмурился: заискрились оттаявшие лужицы, заголубело по-весеннему небо, зачернели на полях проталины. И точно теперь только вспомнил дед, что сегодня страстная суббота, а завтра большой светлый праздник. Нахмурился дед.
«Грешник я старый. Одичал я здесь около лесу. Сам лесным зверем стал», – подумал он. Прикрикнул на подбежавшего Кутьку: «Чего лаял зря ночью?». И присел на крылечке.
Поднималось все выше и выше солнышко, таял снег, и радостно было сидеть на пригреве: нежились старые кости. Но не по себе было деду – беспокоилась о чем-то душа. Точно ждал чего-то он, точно должно было что-то случиться. Хорошее или худое?
«Пойду к заутрени... Пойду, – думал дед. – Соберусь пораньше и пойду»...
Глянул дед на свернувшегося клубочком Кутьку, вздохнул: «Эх, Сеня, Сеня! Где-то ты, сокол мой, теперь?».
Заслезились глаза: больно уж ярко светит весеннее солнышко.
А солнышко обошло небо и стало клониться к закату. Прикрикнул дед на Кутьку, чтобы не вертелся под ногами зря, пошел опять в избу и стал к заутрене собираться. Копошится он возле своего сундучка, рубаху чистую достает и слышит вдруг – завизжал, взыграл Кутька. Екнуло по-особому дедово сердце: «Чего он там опять, непутевый?».
Пошел дед к двери, приоткрыл и назад отступил – ослабели ноги.
– Сеня...
В солдатской шинели, с беленьким крестиком – а рука на перевязке...
– Сеня! Сокол! Сеня!
Все слова растерял дед. Туманятся слезой глаза – припал к серой шинели, словно дитя малое.
А потом, успокоившись немного, присел на лавку, глаз с внука не спускает – расспрашивает обо всем.
– Вернулся... Господи Милостивый... А я-то чего не надумался... К заутрени собрался идти, а Кутька вдруг как взвизгнет...
– К заутрени вместе пойдем, – говорит Сеня.
– Устал, поди, ведь?
– Пустяки. Пойдем.
Глядит дед любовно на внука, глядит и шепчет:
– Вернулся... Вернулся, сокол мой... |
